C башорга wut: — «Пятница! Пятница!» — радостно кричал Робинзон. wut: — «Я не Пятница. Я Суббота» — грустно сказал странно накрашенный абориген и поправил на голове цилиндр
Художники Хильдеберт и Эвервин нарисовали в конце рукописи сами себя (над первым написано ХИЛЬДЕБЕРТУС, над вторым ЭВЕРВИНУС, не перепутайте) Эвервин старательно выводит орнамент, а Хильдеберт собирается чем-то запустить в мышь (к р о д е т с я), умыкающую со стола кусок еды размером в пол-себя Книга служит речевым пузырем и доносит до нас крик души из глубины веков: "Pessime mus, saepius me provocas ad iram. Ut te deus perdat", или "Наихудшая мышь, как же часто ты вызываешь мой гнев. Да поразит тебя господь" (учимся выражать свое раздражение корректно, друзья)
Чтобы никто не сомневался в хамском отношении мыши к частной собственности, над столом написано СТОЛ ХИЛЬДЕБЕРТА
Детство (особенно дошкольное) и старость – время до и после активной социальности - родственны до совпадения ещё и тем, что – в отличие от, условно говоря, «взрослого», выполняющего функции и играющего роли, - и ребёнок, и старик существуют просто так, ради самого существования – и это страшно важно. Ребёнок растёт именно за счёт этого просто-существования, его силами и тайными соками (социализацией – уже потом, на втором шаге; просто-существование – даже не фундамент, а почва, без которой фундаменту не на чем будет держаться), старик, вернувшись к нему, растёт за его счёт к небытию, становится постепенно чистой свободой, конечной формой которой, конечно, будет свобода от самого себя. Он именно растёт к этому. Мир тяготит, сковывает, как некогда тяготила и сковывала материнская утроба, даже если в нём и в ней было хорошо (цепляться за него, удерживаться в нём – совершенно ведь то же, что удерживаться в утробе, отбыв в ней свои девять месяцев. И чем лучше ты в ней удерживался – тем вернее, правильнее, точнее выйдешь). Понятно, что это не исключает, не уничтожает любви к миру (даже и страстной – при освобождении-то от страстей), - хотя движения отталкивания, выталкивания, растождествления – создаёт.
Старость – детство небытия. Тихое созревание его.
Поэтому, да, общаться хочется всё меньше (при всём понимании ценности этого, - говорю же, не отменяет), выпускать из рук необязательные обязанности хочется всё больше (роли и фунцкии – держат), всё больше хочется оставлять между делом и делом большие охапки воздуха, пустого, ничем не загромождённого временнОго пространства, чистого бытия, - граница между которым и чистым небытием всё тоньше и тоньше. Её всё более нет.
доктор думал, что война сделал бомбу из говна бомба в ворога попала патриот я из непала попаду я прямо в рай суй флажок и не рыдай 18 мне уже умереть могу я же убивай меня скорей и лети за сто морей рать святая говорит у меня живот болит
Сообщает няне Пушкин: -Выпьем с горя, где же кружка? Няня молвит: - Знать бы, Саша, Где сегодня кружка ваша! За собой не моешь кружку – Виновата я, старушка! Сообщает няне Пушкин: - То есть как? Ну как - нет кружки? Выпьем с горя! Где стаканы? Няня молвит: - Были пьЯны, Все разбили вы, мой свет. Кружки нет. Стаканов нет. Сообщает няне Пушкин: - Няня! Дерзкая старушка! Выпьем с горя хоть из чашки! Няня, тихо: - Чашка, чашка! Спьяну все раскокал Сашка. Нет ни чашки, ни стакана, Кружки целы, как ни странно, Но куда их наш поэт Утащил во цвете лет? Неужели в кабинет? Нет, и там ни кружки нет. Что же делать, как же быть? Из чего нам с горя пить? Но в сенях ликует Пушкин: -Няня, няня, вот где кружки! Ай да Пушкин, сукин сын! Я нашел бокал один! Выпьем, няня. Тара есть. Няня: - Да на шо б присесть! Выйди, дурень, из сеней С грязной кружкою своей. Чинно сядем у окошка, Чинно выпьем понемножку. Хоть и молвят - пьянству бой, Выпью-ка чуть-чуть с тобой.
Отросток Авраама, Исаака и Иакова осенью всматривается во всякий куст. Только не из всякого Б-г глядит, и не на всякого: вот и слышится лишь шелест, треск и хруст.
Конь в ольшанике аль медведь в малиннике? Шорох полоза? Стрекот беличий? Крик ворон? Или аленький, серенький, в общем, маленький, но длинненький пришепетывает в фаллический микрофон?
Осень. Обсыпается знаковость, а заповедь оголяется. С перекрестка душа пошла вразброд: направо Авраамович, назад Исаакович, налево Иаковлевич, а я – вперед.
Как многие знают, внезапно пытается прекратить существование "Журнальный зал" - интернет-библиотека толстых журналов на русском языке. Если он и впрямь перестанет обновляться, а даже если нет - мне выпала большая честь публиковаться в нем аж дважды. Пользуясь случаем, приношу благодарность В.kulle за боевое крещение, а Игорю Бяльскому ("Иерусалимский журнал") - за последнюю на данный момент публикацию. Оба тексты рождены в соцсетях в рамках диалогов с разными людьми, первый году в 2002 в ЖЖ, второй в прошлом году в фб. Вешаю оба здесь - как кто-то заметил, все же если ты туда попадал, значит, проходил некий отбор профессионалами. Странно, что у Бродского на момент суда публикаций в качестве поэта-переводчика, каковым он представился судьям, не было, а у меня есть. Во-первых, потому, что смежили очи гении, а во-вторых, у него велосипеда, тьфу, интернета не было. С тех пор - Бог сохраняет все.
О некоторых критиках переводов Крупской он (Маршак), например, заявил по поводу малограмотной травли Чуковского: если человека расстреливают, пусть это хотя бы делает тот, кто владеет винтовкой. Выписки. И.Лукьянова "Корней Чуковский", ЖЗЛ отсюда
Помните эпизод из «Идиота», где Настасья Филипповна бросает деньги в камин, а Ганя падает в обморок? А теперь представьте, что на месте героев романа Достоевского — сам Достоевский, Гоголь и другие русские писатели. [Spoiler (click to open)]
Гоголь схватил в руки пачку. — Достоевский, ко мне мысль пришла: я тебя вознаградить хочу. Видишь ты эту пачку, в ней второй том «Мертвых душ»! Вот я ее сейчас брошу в камин, в огонь, вот при всех, все свидетели! Как только огонь обхватит ее всю, — полезай в камин, но только без перчаток, с голыми руками, и рукава отверни, и тащи пачку из огня! Вытащишь — твой роман, ставь на нем свое имя и печатай! Капельку только пальчики обожжешь, — да ведь слава бессмертная, подумай! Долго ли выхватить! А я на душу твою полюбуюсь, как ты за моим романом в огонь полезешь. Все свидетели, что рукопись будет твоя! А не полезешь, так и сгорит; никого не пущу. Прочь! Все прочь! Мои «Мертвые души»! Григорович, поправьте огонь! — Николай Васильевич, руки не подымаются! — отвечал ошеломленный Григорович. — Э-эх! — крикнул Гоголь, схватил каминные щипцы, разгреб два тлевшие полена, и чуть только вспыхнул огонь, бросил на него рукопись. Крик раздался кругом; многие даже перекрестились. — С ума сошел, с ума сошел! — кричали кругом. — Не… не… связать ли нам его? — шепнул Булгарин Полевому. — Н-нет, это, может быть, не совсем сумасшествие, — прошептал бледный как платок и дрожащий Полевой, не в силах отвести глаз своих от затлевшейся пачки. — Отец родной! — вопил Панаев, ползая на коленках перед Гоголем и простирая руки к камину: — второй том! Второй том! Сам видел, при мне писали-с! Батюшка! Милостивый! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена, Авдотья Яковлевна, без ног, тринадцать человек детей — всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Николай Васильич!! — и, провопив, он пополз было в камин. — Прочь! — закричал Гоголь, отталкивая Панаева: — расступитесь все! Достоевский, чего же ты стоишь? Не стыдись! Полезай! Твое счастье!.. Но Достоевский уже слишком много вынес в этот день и в этот вечер, и к этому последнему неожиданному испытанию был не приготовлен. Толпа расступилась пред ними на две половины, и он остался глаз на глаз с Гоголем. Он стоял у самого камина и ждал, не спуская с него огненного, пристального взгляда. Достоевский, во фраке, со шляпой в руке и с перчатками, стоял пред ним молча и безответно, скрестив руки и смотря на огонь, безумная улыбка бродила на его бледном как платок лице. — Эй, сгорит, тебя же застыдят, — кричал ему Гоголь, — ведь после повесишься, я не шучу! — Батюшка! — всё еще вопил Панаев, опять порываясь вперед, но Белинский оттащил и оттолкнул его снова. Сам Белинский весь обратился в один неподвижный взгляд. Он оторваться не мог от Гоголя, он упивался, он был на седьмом небе. — Вот это так гений! — повторял он поминутно, обращаясь кругом к кому ни попало: — вот это так по-нашему! — вскрикивал он, не помня себя. — Ну кто из вас, мазурики, такую штуку сделает — а? Некрасов наблюдал грустно и молча. — Я зубами выхвачу за одну только главу! — предложил было Григорович. — Достоевский, не ломайся, в последний раз говорю! — Полезай! — заревел Григорович, бросаясь к Достоевскому в решительном исступлении и дергая его за рукав: — полезай, фанфаронишка! Сгорит! О, пр-р-роклятый! Достоевский с силой оттолкнул Григоровича, повернулся и пошел к дверям; но, не сделав и двух шагов, зашатался и грохнулся об пол. — Эпилептический припадок! — закричали кругом. — Воды ему, спирту! — крикнул Гоголь, схватил каминные щипцы и выхватил пачку. Вся почти наружная бумага обгорела и тлела, но тотчас же было видно, что рукопись была не тронута. — Разве только главеночка какая-нибудь поиспортилась, а остальные все целы, — с умилением выговорил Панаев. — Все его! Весь Второй том его! Слышите, господа! — провозгласил Гоголь, кладя рукопись возле Достоевского: — а не пошел-таки, выдержал! Значит, самолюбия еще больше, чем жажды славы. Ничего, очнется! А то бы топором зарубил, пожалуй… Слышали? Роман его, Федора Михайловича. Я отдаю ему в полную собственность, пусть пишет на нем свое имя и издает… Белинский, марш! Прощай, Некрасов! Прощайте, Фаддей Венедиктович, merci! Вся писательская ватага с шумом, с громом, с криками пронеслась по комнатам к выходу, вслед за Белинским и Гоголем.
…«Новый Гоголь явился!» – закричал князь, поднимая рукопись с полу. – «У вас Гоголи-то как грибы растут», – строго парировал ему Рогожин, но рукопись взял.
Стихов *** На выходе из себя стоят фэйс и сэлф-контрол, двое крепких ребят в покаянных рубахах до пят, а сам ты гол как сокол. Стоишь, прижимаешь котенка к груди, спой ему песенку о мышах, но из дома не выходи, если кома - не выходи, из себя тем более - не выходи, это - рискованный шаг. Потому что сэлф--контрол, тем более фэйс-контрол стоят на выходе, которого нет.. Соль на раны - мелкий помол. Рев скота наполняет дол. Баба, согнувшись, вымоет пол, мужской, окаянный пол, на котором остался след. Не выходи из себя никогда, Не выходи из себя никуда. Город топорщится, и вода смывает наши следы. Потому что любая вода жива И стайкой мелькает живая плотва в толще живой воды.
*** На плащанице остались черты лица и отпечаток тела - на все все века. И это значит - там, в глубине, жизнь без конца, жизнь бесконечна, и все-таки - коротка .
И крест - орудие смерти - дает живые ростки, и они покрываются листьями и вечно стоят в цвету. Не падают листья, не осыпаются лепестки, так разрослися ветви - не подойти ко кресту. Но спасение близко - на расстоянии вытянутой руки. Процветший крест подобен Моисеевому кусту.
Я слышу голос Креста: я живу среди вас. Незримый, на ваши плечи я всей радостью лег. И все вы взойдете на крест, смертный близится час. И узнаете все, что я вечный Крест, на котором - распятый Бог.
*** Жизнь говорит: "Умри! Меня с собой не бери!" Смерть говорит: "Живи в согласии и любви!" Жизнь говорит: "Уйди! Видеть тебя не хочу!" Смерть говорит: "Погоди! Не задувай свечу!" Свече недолго гореть, осталась последняя треть А как погаснет, иной вспыхнет свет неземной.
Стихов когда по стуку каблуков ниспавшему до отголосков по отсветам парадных лат по ветру что такой густой в кавернах строевых пустот я узнаю твоих солдат твоих хвалёных отморозков входящих в воздух на постой давай условимся зима ни поцелуев ни объятий не нужно мне и задарма а песни снежных мотыльков раздай служивым по чинам прощай взбираюсь на полати из восходящих облаков где собираюсь почивать и дальнозренью потакая следить за памятью ликуя за этой львицей в ночь охоты кружащей подо мной урча как тушу древней буквы "ферт" тепло почтамта волоча где плавят в тигеле какао для барельефа поцелуя в пятикопеечный конверт из мертвых рёбер сургуча
2.Максим Кич, "Большой дом" Треш-угар-хоррор фанфик по "Простоквашину" для юных религиоведов и к ним приравненных (особенно хороша глава "Шарик меняет конфессию"). Автор обещает вот-вот дописать.
"Дядя Фёдор был мальчик серьёзный и самостоятельный. В четыре года он читать научился, а к шести выучил латинский язык, потому что в папиной библиотеке все самые интересные сказки были на латыни. Особенно хорошо дяде Фёдору давались геометрические построения из папиных книжек. Правда, мама и папа этому не верили, а думали, что серой пахнет, потому что дядя Фёдор со спичками играл."
Путешественное Обнаружила отличное приложение VisitACity - позволяет выстроить итинерарий (как это по-русски?) посещения города по дням, автоматически вставляет время перемещения от одной достопримечательности до другой и от них до гостиницы. Знает, сколько примерно времени нужно на осмотр того или иного места (конечно, длительность можно уменьшить, увеличить или вовсе убрать). Синхронизируется с облаком, причем редактировать итинерарий удобнее на компьютере, где виден одновременно список мест и карта. Есть набор типовых итинерариев по всем туристическим городам (типа "Три дня в Париже не особо напрягаясь" или "Три дня в Токио с высунутым языком"), которые можно взять и переделать под себя. Можно сгрузить для работы в оффлайне (если в путешествии не будет доступа к интернету). Очень рекомендую. Вчера целый день занималась "игрой в пятнашки", пытаясь впихнуть невпихуемое - увидеть все что можно в Вене за четыре с половиной дня. И мне это удалось!
Кстати, если кто едет на Брейгеля в последнюю неделю октября, можно будет состыковаться. Пишите.
Нашего мальчика опять хвалят «Мы были как две человеческие щепки в безжалостном мире», вспоминает рассказчик, который вовсе не скупится здесь на поэзию. Этот поэтический язык, емкий и краткий, составляет всю соль романа — труднейшая задача для переводчика, и, надо сказать, что переводчик Татьяна Боровикова замечательно с ней справляется. Красоты, которыми щедро одаряет читателя рассказчик, только один — самый первый — признак, что, как бы ни были мрачны события романа, он никогда не погрузится в беспросветную тьму. Полуграмотный ирландец у Барри ни на секунду не теряет способности к острому, тонкому чувствованию каждого момента: даже когда рубит беззащитных индейцев или помирает от голода в конфедератском плену.
Я крайне редко смотрю фильмы тогда, когда они выходят. Всё-таки матушка моя по образованию киновед. И если чему-то я от неё научился, то это тому, что фильм предпочтительнее смотреть вне контекста даты выхода (ну, если это не новые "Звёздные войны", конечно). Так вот, "Джанго освобождённый". Тарантино, Тарантино! Почему бы ему не снять аналогичный фильм на русском материале? Так и вижу этот фильм.
«Мы были как две человеческие щепки в безжалостном мире», вспоминает рассказчик, который вовсе не скупится здесь на поэзию. Этот поэтический язык, емкий и краткий, составляет всю соль романа — труднейшая задача для переводчика, и, надо сказать, что переводчик Татьяна Боровикова замечательно с ней справляется. Красоты, которыми щедро одаряет читателя рассказчик, только один — самый первый — признак, что, как бы ни были мрачны события романа, он никогда не погрузится в беспросветную тьму. Полуграмотный ирландец у Барри ни на секунду не теряет способности к острому, тонкому чувствованию каждого момента: даже когда рубит беззащитных индейцев или помирает от голода в конфедератском плену.