Скоро выйдет: Уилла Кэсер, "Песня жаворонка"
Издательство "Дом историй", серия "Цветная классика"Из аннотации издательства:
"Книга рассказывает историю артистки Теа Кронборг, родившейся в маленьком городке в Колорадо, которая обнаруживает и развивает свой певческий талант. Фоном служит экономический бум американского Запада, где в городке вдоль железнодорожной линии родилась Теа, быстрорастущий Чикаго рубежа XIX и XX веков и американская и европейская оперная сцена. Теа взрослеет, изучая себя, свои сильные стороны и свой талант, пока не добьётся успеха. Роман основан на биографии оперной певицы Олив Фремстад".
Несколько цитат:
"Первым всегда приходило чувство тщетности подобных стараний и нелепости чрезмерного усердия. До определенного предела, условных восьмидесяти градусов, устремления художника могут быть сытыми и комфортными, методичными и благоразумными. Но если двигаться дальше, стремясь к девяноста градусам, то выходишь на открытое пространство и становишься уязвим. Говорят, что в высших сферах можно стать божественным, но гораздо вероятнее стать смешным. Публике как раз и нужно примерно восемьдесят градусов; если дать ей больше, она высморкается и освищет тебя. По утрам Тея была совершенно уверена: все, что выше крепкого середняка, не вполне здраво. Конечно, очень малая доля этого избыточного пыла, так дорого обходящегося художнику, проникает со сцены в зал. Такие сомнения поджидали Тею и набрасывались на нее каждый раз, когда она просыпалась. Они кружили над ее постелью, как стервятники."
"Она взяла с тумбочки толстый том в мягком переплёте — из серии романов в бумажных обложках, которые аптекарь продавал коммивояжерам. Тея купила этот роман только вчера: её заинтриговало первое предложение, и еще, пробежав глазами по странице, она наткнулась на волшебные названия двух русских городов. Это была «Анна Каренина» в плохом переводе. Тея открыла книгу на закладке и принялась вглядываться в мелкий шрифт. Гимны, больная девушка, сломленные жизнью фигуры в чёрном были забыты. В московском дворянском доме давали бал.
Тея страшно удивилась бы, скажи ей кто-нибудь, что много лет спустя эти сморщенные лица вспомнятся ей, когда будут больше всего нужны; когда они давно уже скроются под землёй; что они покажутся ей такими же полными смысла, отмеченными таинственной печатью судьбы, как сейчас — русские дворяне на балу под водительством элегантного Корсунского."
"Положение старшей дочери священника было для Анны важно, и она старалась вести себя соответственно. Она читала сентиментальные религиозные романы и имитировала духовную борьбу и великодушные поступки гонимых героинь. Она не знала, что думать, пока кто-нибудь ей этого не объяснял. Её мнения даже по самым мелким и обыденным вопросам были почерпнуты из денверских газет, еженедельного церковного листка, проповедей и обращений к воскресной школе. Ничто не привлекало её в первозданном своём облике; можно сказать, в первозданном облике абсолютно всё было неприемлемо, пока не облачалось во мнение какого-либо авторитетного лица. Идеи Анны о привычках, характере, долге, любви, браке были собраны в тематические разделы, как сборники популярных цитат, и не имели ничего общего с насущными потребностями человеческого бытия. Все эти темы она обсуждала с другими девочками-методистками, ровесницами. Например, они могли часами говорить о том, какое поведение намерены или не намерены терпеть в поклоннике или муже, и слабость мужской натуры вообще также служила популярной темой. В обращении Анна была безобидна и мягка, кроме случаев, когда задевали её предрассудки; чистоплотна и трудолюбива. Самым большим изъяном её характера было ханжество. Но вот её манера обобщать действительно пугала. Анна чересчур много думала о греховности Денвера и Чикаго, и даже Мунстоуна. В ней не было деликатности, обычно свойственной горячим порывистым натурам — лишь болезненное любопытство, которое оправдывает себя чудовищностью чужих грехов. (...) В общем, проявления благих сторон человеческой природы (о которых Анна пела и говорила, ради которых ездила на слёты верующих и носила белые ленточки) так и остались для Анны фикцией. Она в них не верила. Люди могли быть добродетельными, и то лишь временно, только когда обличали что-нибудь или упрекали кого-нибудь, истерически цепляясь за крест."
"В тот вечер Тея вышла с работы, когда уже стемнело. Она знала, что обидела Бауэрса. Каким-то образом она причинила боль и себе. Она чувствовала, что не вынесет ужина за общим столом в пансионе, рядом с пронырливым студентом-богословом, который пытался поцеловать ее на лестнице прошлой ночью. Тея пересекла Мичиган-авеню, подошла к озеру и двинулась вдоль кромки воды. Была ясная морозная зимняя ночь. Огромное пустое пространство над озером дарило покой и говорило о свободе. Будь у Теи хоть какие-нибудь деньги, она бы уехала. Звезды мерцали над широкой черной водой. Тея устало посмотрела на них и покачала головой. Она думала, что ее обуревает отчаяние, но на самом деле то была лишь разновидность надежды. Тее казалось, что она прощается со звездами, но на деле она возобновляла обет. Вызов, который звезды бросают людям, универсален и вечен, но они не получают иного ответа, лишь такой – краткую вспышку, отражение собственного света в глазах юных, необъяснимо стремящихся ввысь.
Богатый, шумный город, пресыщенный едой и питьем, — пустая оболочка; главная его забота – переварить обед и хоть на время убежать от гробовщика. Деньги, чины и успех — утешение бессильных. Фортуна благоволит к таким солидным людям и позволяет им спокойно обгладывать ухваченную кость. Она хлещет бичом по плоти более живой, по толпе голодных юношей и девушек, наводняющей улицы любого города. Их можно узнать по гордости и недовольству. Они и есть Будущее; им принадлежит сокровище созидательной силы."
"Однажды утром, в заводи, когда Тея большой губкой плескала воду себе на спину между лопатками, в голове мелькнула мысль, и Тея застыла, пораженная, выпрямилась и стояла, пока вода полностью не высохла на раскрасневшейся коже. Ручей и осколки керамики: что есть любое искусство, как не попытка создать оболочку, форму, чтобы в нее на миг заключить сияющую, неуловимую стихию, которая и есть сама жизнь, — спешащую мимо и убегающую прочь, такую сильную, что не остановишь, такую сладостную, что потерять ее — невыносимо? Индейские женщины удерживали ее в своих кувшинах. В скульптурах, стоящих в Институте искусств, ее поймали в виде вспышки остановленного движения. А в пении человек делает сосуд из собственного горла и носа и удерживает собственным дыханием, улавливая поток в гамме естественных интервалов."
"Все эти вещи внушают человеку, что он должен делать все возможное, воплощая некое стремление почивающего здесь праха. Здесь когда-то давно, в ночи веков, мечтали люди, и ветер нашептывал дикарю какое-то утешение в его печали. Древние жители по-своему ощущали начатки грядущего. Черепки, словно цепи, приковывали человека к длинной цепи усилий человечества.
Мир теперь казался Тее старше и богаче, но более того, она и сама будто стала старше. Она впервые в жизни так подолгу бывала одна и впервые столько думала. Ничто еще не захватывало ее так глубоко, как ежедневное созерцание полосы бледно-желтых домов, вписанных в изгиб утеса. Мунстоун и Чикаго покрылись туманом. А здесь все было просто и определенно, как в детстве. Разум Теи был подобен мешку старьевщика, куда она судорожно швыряла все, что могла захватить. А здесь ей предстояло избавиться от этого хлама. То, что ей по-настоящему присуще, отделялось от остального. Ее идеи упрощались, становились четче и яснее. Она чувствовала себя целостной и сильной."
"Тея вскочила на ноги, словно подброшенная извержением вулкана. Она замерла на краю каменной площадки, напряженно глядя вслед сильному, рыжеватому летающему телу. О орел из орлов! Дерзновение, свершение, желание, овеянное славой стремление человеческого искусства! Из расселины в сердце мира она приветствовала орла... Он происходил из той же глубины времен: когда люди жили в пещерах, он уже был. Исчезнувший род; но вдоль троп, в ручье, под раскидистыми кактусами всё ещё поблескивали на солнце осколки их хрупких глиняных сосудов, фрагменты их дерзновения."
"Он поцеловал Тею и вышел за дверь, не оглядываясь, будто завтра собирался прийти снова.
Тея быстро прошла в спальню. Вынесла охапку муслиновой одежды и, опустившись на колени, начала укладывать ее в лотки. Вдруг остановилась, упала вперед и оперлась о раскрытый сундук, положив голову на руки. Слезы покатились на старый темный ковер. Она думала о том, сколько людей наверняка прощались и были несчастны в этом гостиничном номере. Другие люди до нее снимали этот номер, чтобы поплакать. Чужие комнаты, чужие улицы и лица — как это мучительно! Зачем она едет так далеко, когда все, что ей нужно, — знакомое место, где можно спрятаться: домик на скале, комнатка в Мунстоуне, собственная детская кровать. О, как хорошо было бы лечь на ту кроватку, перерезать нерв, который заставляет бороться, который влечет все дальше и дальше; погрузиться в покой, когда вся семья собралась внизу на первом этаже, и все счастливы и в безопасности. В конце концов, она девочка из Мунстоуна, дочка проповедника. Все остальное существует лишь в воображении Фреда. Почему ей выпало так рисковать? Любая безопасная, рутинная работа, для которой не нужно поступаться совестью, была бы лучше. Но если она теперь потерпит неудачу, то потеряет свою душу. После такого шага некуда падать, кроме как в бездны страданий. Она знала эти бездны, ибо все еще слышала, как старик играл в метель: «Ach, ich habe sie verloren!». Эта мелодия разлилась в ней, как страстная тоска. Все нервы в теле затрепетали. Музыка помогла Тее подняться на ноги, добраться до постели и погрузиться в тревожный сон.
В ту ночь Тея снова преподавала в Мунстоуне... Всю ночь она слышала визг поездов, несущихся в Мунстоун и из Мунстоуна, как когда-то слышала их во сне — пронзительные гудки в зимнем воздухе. Но сегодня они ужасали — это были те призрачные, роковые поезда, «летящие наперегонки со смертью», о которых молилась старуха из депо.
Утром она проснулась, задыхаясь... Она вскочила, сбросила одеяла и села на край кровати. Ночная рубашка распахнулась, длинные косы свисали на грудь, Тея хлопала глазами от яркого дневного света. В конце концов, еще не слишком поздно. Ей всего двадцать лет, а корабль отплывает в полдень. Время еще есть!"
"Как же радоваться восторгам публики, которая аплодирует этому омерзительному исполнению и тут же притворяется, что ей нравится мое? Если зрители любят ее, то меня они должны освистать и выгнать со сцены. Мы с ней представляем вещи абсолютно несовместимые. Нельзя стараться все делать правильно и не презирать тех, кто делает неправильно. Как я могу быть равнодушной? Если это неважно, то ничто не важно."
"Когда Тея Кронборг вышла через служебный вход на Сороковой улице, в небе все еще пылали последние лучи солнца, садящегося за реку Гудзон. У двери собралась небольшая толпа: музыканты оркестра, поджидающие коллег, любопытные юнцы и несколько бедно одетых девушек, надеющихся мельком увидеть певицу. Она грациозно поклонилась всем сразу сквозь вуаль, но, пересекая тротуар, чтобы сесть в такси, не смотрела ни вправо, ни влево. Подними она глаза на миг и выгляни из-под белого платка, непременно увидела бы единственного в толпе мужчину, который снял шляпу при ее появлении и так стоял. И Тея узнала бы его, как он ни изменился. Блестящие черные волосы густо подернулись сединой, а лицо, сильно истощенное экстазом, казалось, съежилось, оставив слишком выпуклыми сверкающие глаза и зубы. Но Тея узнала бы его. Она прошла так близко, что он мог бы коснуться ее. Он не надевал шляпу, пока такси не умчалось с фырканьем прочь. Потом он зашагал по Бродвею, засунув руки в карманы пальто и улыбкой объемля весь поток жизни, проносящийся мимо, и освещенные башни, вздымающиеся в прозрачную синеву вечернего неба. Если измученная певица по дороге домой в такси спрашивала себя, чего ради так убивается, эта улыбка дала бы ей ответ. И это единственный достойный ответ."
