Отросток Авраама, Исаака и Иакова осенью всматривается во всякий куст. Только не из всякого Б-г глядит, и не на всякого: вот и слышится лишь шелест, треск и хруст.
Конь в ольшанике аль медведь в малиннике? Шорох полоза? Стрекот беличий? Крик ворон? Или аленький, серенький, в общем, маленький, но длинненький пришепетывает в фаллический микрофон?
Осень. Обсыпается знаковость, а заповедь оголяется. С перекрестка душа пошла вразброд: направо Авраамович, назад Исаакович, налево Иаковлевич, а я – вперед.
Как многие знают, внезапно пытается прекратить существование "Журнальный зал" - интернет-библиотека толстых журналов на русском языке. Если он и впрямь перестанет обновляться, а даже если нет - мне выпала большая честь публиковаться в нем аж дважды. Пользуясь случаем, приношу благодарность В.kulle за боевое крещение, а Игорю Бяльскому ("Иерусалимский журнал") - за последнюю на данный момент публикацию. Оба тексты рождены в соцсетях в рамках диалогов с разными людьми, первый году в 2002 в ЖЖ, второй в прошлом году в фб. Вешаю оба здесь - как кто-то заметил, все же если ты туда попадал, значит, проходил некий отбор профессионалами. Странно, что у Бродского на момент суда публикаций в качестве поэта-переводчика, каковым он представился судьям, не было, а у меня есть. Во-первых, потому, что смежили очи гении, а во-вторых, у него велосипеда, тьфу, интернета не было. С тех пор - Бог сохраняет все.
О некоторых критиках переводов Крупской он (Маршак), например, заявил по поводу малограмотной травли Чуковского: если человека расстреливают, пусть это хотя бы делает тот, кто владеет винтовкой. Выписки. И.Лукьянова "Корней Чуковский", ЖЗЛ отсюда
Помните эпизод из «Идиота», где Настасья Филипповна бросает деньги в камин, а Ганя падает в обморок? А теперь представьте, что на месте героев романа Достоевского — сам Достоевский, Гоголь и другие русские писатели. [Spoiler (click to open)]
Гоголь схватил в руки пачку. — Достоевский, ко мне мысль пришла: я тебя вознаградить хочу. Видишь ты эту пачку, в ней второй том «Мертвых душ»! Вот я ее сейчас брошу в камин, в огонь, вот при всех, все свидетели! Как только огонь обхватит ее всю, — полезай в камин, но только без перчаток, с голыми руками, и рукава отверни, и тащи пачку из огня! Вытащишь — твой роман, ставь на нем свое имя и печатай! Капельку только пальчики обожжешь, — да ведь слава бессмертная, подумай! Долго ли выхватить! А я на душу твою полюбуюсь, как ты за моим романом в огонь полезешь. Все свидетели, что рукопись будет твоя! А не полезешь, так и сгорит; никого не пущу. Прочь! Все прочь! Мои «Мертвые души»! Григорович, поправьте огонь! — Николай Васильевич, руки не подымаются! — отвечал ошеломленный Григорович. — Э-эх! — крикнул Гоголь, схватил каминные щипцы, разгреб два тлевшие полена, и чуть только вспыхнул огонь, бросил на него рукопись. Крик раздался кругом; многие даже перекрестились. — С ума сошел, с ума сошел! — кричали кругом. — Не… не… связать ли нам его? — шепнул Булгарин Полевому. — Н-нет, это, может быть, не совсем сумасшествие, — прошептал бледный как платок и дрожащий Полевой, не в силах отвести глаз своих от затлевшейся пачки. — Отец родной! — вопил Панаев, ползая на коленках перед Гоголем и простирая руки к камину: — второй том! Второй том! Сам видел, при мне писали-с! Батюшка! Милостивый! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена, Авдотья Яковлевна, без ног, тринадцать человек детей — всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Николай Васильич!! — и, провопив, он пополз было в камин. — Прочь! — закричал Гоголь, отталкивая Панаева: — расступитесь все! Достоевский, чего же ты стоишь? Не стыдись! Полезай! Твое счастье!.. Но Достоевский уже слишком много вынес в этот день и в этот вечер, и к этому последнему неожиданному испытанию был не приготовлен. Толпа расступилась пред ними на две половины, и он остался глаз на глаз с Гоголем. Он стоял у самого камина и ждал, не спуская с него огненного, пристального взгляда. Достоевский, во фраке, со шляпой в руке и с перчатками, стоял пред ним молча и безответно, скрестив руки и смотря на огонь, безумная улыбка бродила на его бледном как платок лице. — Эй, сгорит, тебя же застыдят, — кричал ему Гоголь, — ведь после повесишься, я не шучу! — Батюшка! — всё еще вопил Панаев, опять порываясь вперед, но Белинский оттащил и оттолкнул его снова. Сам Белинский весь обратился в один неподвижный взгляд. Он оторваться не мог от Гоголя, он упивался, он был на седьмом небе. — Вот это так гений! — повторял он поминутно, обращаясь кругом к кому ни попало: — вот это так по-нашему! — вскрикивал он, не помня себя. — Ну кто из вас, мазурики, такую штуку сделает — а? Некрасов наблюдал грустно и молча. — Я зубами выхвачу за одну только главу! — предложил было Григорович. — Достоевский, не ломайся, в последний раз говорю! — Полезай! — заревел Григорович, бросаясь к Достоевскому в решительном исступлении и дергая его за рукав: — полезай, фанфаронишка! Сгорит! О, пр-р-роклятый! Достоевский с силой оттолкнул Григоровича, повернулся и пошел к дверям; но, не сделав и двух шагов, зашатался и грохнулся об пол. — Эпилептический припадок! — закричали кругом. — Воды ему, спирту! — крикнул Гоголь, схватил каминные щипцы и выхватил пачку. Вся почти наружная бумага обгорела и тлела, но тотчас же было видно, что рукопись была не тронута. — Разве только главеночка какая-нибудь поиспортилась, а остальные все целы, — с умилением выговорил Панаев. — Все его! Весь Второй том его! Слышите, господа! — провозгласил Гоголь, кладя рукопись возле Достоевского: — а не пошел-таки, выдержал! Значит, самолюбия еще больше, чем жажды славы. Ничего, очнется! А то бы топором зарубил, пожалуй… Слышали? Роман его, Федора Михайловича. Я отдаю ему в полную собственность, пусть пишет на нем свое имя и издает… Белинский, марш! Прощай, Некрасов! Прощайте, Фаддей Венедиктович, merci! Вся писательская ватага с шумом, с громом, с криками пронеслась по комнатам к выходу, вслед за Белинским и Гоголем.
…«Новый Гоголь явился!» – закричал князь, поднимая рукопись с полу. – «У вас Гоголи-то как грибы растут», – строго парировал ему Рогожин, но рукопись взял.
Стихов *** На выходе из себя стоят фэйс и сэлф-контрол, двое крепких ребят в покаянных рубахах до пят, а сам ты гол как сокол. Стоишь, прижимаешь котенка к груди, спой ему песенку о мышах, но из дома не выходи, если кома - не выходи, из себя тем более - не выходи, это - рискованный шаг. Потому что сэлф--контрол, тем более фэйс-контрол стоят на выходе, которого нет.. Соль на раны - мелкий помол. Рев скота наполняет дол. Баба, согнувшись, вымоет пол, мужской, окаянный пол, на котором остался след. Не выходи из себя никогда, Не выходи из себя никуда. Город топорщится, и вода смывает наши следы. Потому что любая вода жива И стайкой мелькает живая плотва в толще живой воды.
*** На плащанице остались черты лица и отпечаток тела - на все все века. И это значит - там, в глубине, жизнь без конца, жизнь бесконечна, и все-таки - коротка .
И крест - орудие смерти - дает живые ростки, и они покрываются листьями и вечно стоят в цвету. Не падают листья, не осыпаются лепестки, так разрослися ветви - не подойти ко кресту. Но спасение близко - на расстоянии вытянутой руки. Процветший крест подобен Моисеевому кусту.
Я слышу голос Креста: я живу среди вас. Незримый, на ваши плечи я всей радостью лег. И все вы взойдете на крест, смертный близится час. И узнаете все, что я вечный Крест, на котором - распятый Бог.
*** Жизнь говорит: "Умри! Меня с собой не бери!" Смерть говорит: "Живи в согласии и любви!" Жизнь говорит: "Уйди! Видеть тебя не хочу!" Смерть говорит: "Погоди! Не задувай свечу!" Свече недолго гореть, осталась последняя треть А как погаснет, иной вспыхнет свет неземной.
Стихов когда по стуку каблуков ниспавшему до отголосков по отсветам парадных лат по ветру что такой густой в кавернах строевых пустот я узнаю твоих солдат твоих хвалёных отморозков входящих в воздух на постой давай условимся зима ни поцелуев ни объятий не нужно мне и задарма а песни снежных мотыльков раздай служивым по чинам прощай взбираюсь на полати из восходящих облаков где собираюсь почивать и дальнозренью потакая следить за памятью ликуя за этой львицей в ночь охоты кружащей подо мной урча как тушу древней буквы "ферт" тепло почтамта волоча где плавят в тигеле какао для барельефа поцелуя в пятикопеечный конверт из мертвых рёбер сургуча
2.Максим Кич, "Большой дом" Треш-угар-хоррор фанфик по "Простоквашину" для юных религиоведов и к ним приравненных (особенно хороша глава "Шарик меняет конфессию"). Автор обещает вот-вот дописать.
"Дядя Фёдор был мальчик серьёзный и самостоятельный. В четыре года он читать научился, а к шести выучил латинский язык, потому что в папиной библиотеке все самые интересные сказки были на латыни. Особенно хорошо дяде Фёдору давались геометрические построения из папиных книжек. Правда, мама и папа этому не верили, а думали, что серой пахнет, потому что дядя Фёдор со спичками играл."
Путешественное Обнаружила отличное приложение VisitACity - позволяет выстроить итинерарий (как это по-русски?) посещения города по дням, автоматически вставляет время перемещения от одной достопримечательности до другой и от них до гостиницы. Знает, сколько примерно времени нужно на осмотр того или иного места (конечно, длительность можно уменьшить, увеличить или вовсе убрать). Синхронизируется с облаком, причем редактировать итинерарий удобнее на компьютере, где виден одновременно список мест и карта. Есть набор типовых итинерариев по всем туристическим городам (типа "Три дня в Париже не особо напрягаясь" или "Три дня в Токио с высунутым языком"), которые можно взять и переделать под себя. Можно сгрузить для работы в оффлайне (если в путешествии не будет доступа к интернету). Очень рекомендую. Вчера целый день занималась "игрой в пятнашки", пытаясь впихнуть невпихуемое - увидеть все что можно в Вене за четыре с половиной дня. И мне это удалось!
Кстати, если кто едет на Брейгеля в последнюю неделю октября, можно будет состыковаться. Пишите.
Нашего мальчика опять хвалят «Мы были как две человеческие щепки в безжалостном мире», вспоминает рассказчик, который вовсе не скупится здесь на поэзию. Этот поэтический язык, емкий и краткий, составляет всю соль романа — труднейшая задача для переводчика, и, надо сказать, что переводчик Татьяна Боровикова замечательно с ней справляется. Красоты, которыми щедро одаряет читателя рассказчик, только один — самый первый — признак, что, как бы ни были мрачны события романа, он никогда не погрузится в беспросветную тьму. Полуграмотный ирландец у Барри ни на секунду не теряет способности к острому, тонкому чувствованию каждого момента: даже когда рубит беззащитных индейцев или помирает от голода в конфедератском плену.
Я крайне редко смотрю фильмы тогда, когда они выходят. Всё-таки матушка моя по образованию киновед. И если чему-то я от неё научился, то это тому, что фильм предпочтительнее смотреть вне контекста даты выхода (ну, если это не новые "Звёздные войны", конечно). Так вот, "Джанго освобождённый". Тарантино, Тарантино! Почему бы ему не снять аналогичный фильм на русском материале? Так и вижу этот фильм.
В августе хочется читать длинные и интересные книжки - чтобы захватывало, чтобы не нужно было цедить по три страницы, а глотать по часу у бассейна или вечером на веранде. Так что с радостью делюсь одной из самых захватывающих книг, прочитанных этим летом. Мне ее порекомендовала Зева Коэн, бывшая глава балетной школы в Принстоне, давно вышедшая на пенсию - и ведущая не менее активный образ жизни, ставя бесконечные балетные постановки и организуя выставки. Одна из тем, которая ее интересует - это взаимодействие различных религий и культур и принятия "чужих". И книга об этом, вернее об этом тоже.
Через два года после окончания боснийской войны старинная Агада с необыкновенными иллюстрациями всплывает в разбомбленном Сараево, спасенная с риском для жизни куратором государственной библиотеки. Памятник культуры, находящийся под охраной ЮНЕСКО и ООН нуждается в сохранении и местами восстановлении (или, вернее, предотвращении дальнейшего разрушения - в книги очень хорошо объясняется разница и причины в подходе). Культурно-политический контекст - еврейская ценность, спасенная мусульманином в городе на стыке христианской и мусульманской культуры, вывод американских войск, возможные претензии разных стран - ограничивают круг специалистов, которых политики готовы допустить к работе, а потому эту почетную миссию поручают Ханне Хейнс из Австралии, государства во всех отношениях нейтрального. Это только начало. За пятьсот лет книга прошла через множество рук, огромное количество людей оставили в ней свой след - каплю морской воды, крови, вина, крыло бабочки, волосок кошки....и личная история Ханны (и последующие драматические события с книгой в конце 20 века) чередуются с историями этих людей, гонениями евреев в Испании, сжиганием книг в Венеции, Холокостом в Боснии. Почитайте. Помимо многих часов погружения в сюжет это еще и мысли о том, как и где мы оставляем следы в этом мире, и как многие из них никогда не будут расшифрованы. И о роли, которую книги играют во многих культурах - и конечно, прежде всего в культуре еврейского народа, "людей книги". С радостью делюсь.
Хорошо, когда день начинается с отличной читательской рецензии Первая прелесть книги – в смещении акцентов. Это не детальный, многостраничный исторический труд-эпопея, с правильно расставленными указателями – направо хорошие, налево плохие. Нет, это намеренно незатейливый рассказ, о том, как все пытались выжить, а получалось не у всех, о том, как важно быть храбрым, уметь радоваться и видеть смешное, даже когда смеяться не с чего. Вторая прелесть – искренний до простодушия, просторечный, но цветистый язык, которым главный герой рассказывает свою историю. Переводила, кстати,( ага, она самая и переводилаCollapse )
Нынче пятница, давайте я вам очередной раз расскажу, что можно узнать про людей, занимаясь лошадьми. А то я так редко это делаю, вы, небось, соскучились…
Есть такой замечательный дядька-австралиец, который живет и работает в Голландии – Тристан Такер (Tristan Tucker), по прозвищу Выездковый Ковбой. Прозвали его так потому, что Тристан практикует хорсменшип и работу с земли, являясь при этом призовым тренером и спортсменом высокой выездки. Всадник он, к слову, фантастический.
Я сейчас не буду углубляться в рассказы про него, скажу лишь, что он очень много времени и внимания уделяет психическому и физическому здоровью лошадей, и у него есть специальная программа - очень-очень толковая, похвалил Тигр олимпийского тренера с мировым именем - так вот, программа у него есть для укрепления психики и работы с пугливыми конями.
И вот Тристан предупреждает, что привез жеребчика впервые в его жизни на арену, конь вообще не был на людях еще, и никто не знает, как оно повернется. Дело происходит на его клинике (то есть на семинаре, им проводимом), зал забит, спичку не всунуть. То есть атмосфера более, чем нервная. Приводят трехлетнего жеребца. Вернее, прямо в коневозе и привозят и оттуда выводят на манеж. Жеребец рыжий и ужасно красивый, как и все лошади, к которым прикладывает руку Тристан – все его лошади выглядят как скалолазы, переводя на человеческий язык. Жеребчик выходит и задумчиво принимается исследовать покрытие. Шуршание пакета на конце хлыста, флаг, которым Тристан размахивает над его спиной – все это оставляет его совершенно равнодушным. Быстро становится понятно, что все это коня не занимает вообще, и он не из пугливых, и что речь не о воспитании, а о природе – просто такой вот бесстрашный рыжий перец. Хорошо? – говорит Тристан. Вроде да, но есть, как водится, нюанс. Конь не может не бояться. Вопрос в пороге срабатывания, но коню присущ инстинкт самосохранения, и в какой-то момент он включится. У нашего рыжика порог высокий. Очень. То есть когда он хрупнет, это будет большой сюрприз. И громкий. И тогда вступают два фактора. Первое. Всадник совершенно расслаблен и не готов к тому, что с конем случится припадок, потому что ОН НИКОГДА. И второе. Конь не умеет бояться, потому что толком этого не делал, и переживает страх глубже и в более глубоком стрессе, чем конь-истеричка. И припадок у него будет в полный рост. Там, где конь-истеричка подпрыгнет боком, раскидав копыта на четыре стороны (есть у них такой способ пугаться), флегматик швырнет всадника со спины и умчится в голубую даль, и дай бог, если не встретится в полях с трактором, например. И вообще не пропадет. Поэтому, говорит Тристан, доставая очередную пугалку – ладошку-трещотку – мы приучаем таких коней к этой эмоции, чтобы они научились ее узнавать и правильно реагировать. Мы не учим коней не бояться, мы учим их справляться со страхом. И для этого нужно их познакомить с их собственным страхом. Конь подается в сторону слегка – если не знать, куда смотреть, не заметишь. Вот, говорит Тристан, с этой точки мы будем работать, приучая его справляться со страхом. Когда страх придет – конь его узнает и будет знать, что делать.
*** Понятно, я думаю, что я хочу сказать. Мне кажется, в этой речи можно коня заменить на человека, а страх – на любую эмоцию, прежде всего, тяжелую. Чтобы научиться жить с эмоцией – ее надо практиковать. Узнавать ее в лицо. Перейти на «ты». Смириться с тем, что в ней плохо, грустно и одиноко. И оттуда находить путь наружу. Справиться можно только с тем, что существует внутри твоей системы, даже если ее придется рвать и растягивать. Я как-то впечатлилась идеей, что напуганный конь-флегматик не понимает, что с ним происходит и пугается еще больше. Правда, у коней часть правильной реакции – это обратиться к человеку, переложить ответственность на старшего в табуне. В этом плане им, конечно, попроще. Но идею узнавать эмоции в лицо это не отменяет. Да и не всем коням везет попасть к Тристану.
«Мы были как две человеческие щепки в безжалостном мире», вспоминает рассказчик, который вовсе не скупится здесь на поэзию. Этот поэтический язык, емкий и краткий, составляет всю соль романа — труднейшая задача для переводчика, и, надо сказать, что переводчик Татьяна Боровикова замечательно с ней справляется. Красоты, которыми щедро одаряет читателя рассказчик, только один — самый первый — признак, что, как бы ни были мрачны события романа, он никогда не погрузится в беспросветную тьму. Полуграмотный ирландец у Барри ни на секунду не теряет способности к острому, тонкому чувствованию каждого момента: даже когда рубит беззащитных индейцев или помирает от голода в конфедератском плену.
